"Еste nevoie de o poezie inspirată din viaţă" /rus. "Nujna poezia jiznennogo natiska"/ (discuţie între A.Lupan şi Gh.Malarciuc) (N2 1975 (text preluat din materialele pregătite pentru publicare))

revista "Drujba Narodov", Moscova	1975
"Еste nevoie de o poezie inspirată din viaţă" /rus. "Nujna poezia jiznennogo natiska"/ (discuţie între A.Lupan şi Gh.Malarciuc) (N2 1975 (text preluat din materialele pregătite pentru publicare))
	Authors : Lupan Andrei - scriitor, preşedinte al Uniunii Scriitorilor din Moldova(1946-1955; 1958-1961) Malarciuc Gheorghe - scriitor, scenarist
updated: 2007-04-17 19:26:01

"НУЖНА ПОЭЗИЯ ЖИЗНЕННОГО НАТИСКА"

Беседа Г. Маларчука с Андреем Лупаном

Я хорошо знал, что Андрей Лупан не любит давать интервью и тем более терпеть не может напористых вторжений в покой своего "чернецкого" кабинета с самодельными стеллажами, с множеством старых и новых книг, с обильем чужих рукописей на рабочем столе, на подоконнике, на полу, у изголовья низкой тахты... Но я интервью у него и не просил, я предложил просто побеседовать... Он покорно махнул рукой, потом с нарастающей подозрительностью стал коситься на мой портативный магнитофон, на то, как я ищу розетку. При нем ведь просто так блокнот не раскроешь, а тут такая техника нагрянула. И дальше, в ходе беседы, мне все казалось, что А.Лупан ведет скрытую борьбу с магнитофоном, нет-нет, да посмотрит вопросительно на тихо шуршащую "машину", а то и потребует "останови", "выключи" - но получилось так, что магнитофон я ни разу не остановил.
Я пришел к этой встрече с некоей готовой формулой, возможно, для заголовка: "Комментарии к книгам и к годам". Я думал об известном сборнике публицистики Андрея Лупана "Книги и годы", а также о своеобразном триптихе, - недавно вышедшем в издательстве "Картя Молдовеняскэ" трехтомнике его сочинений. Читатель найдет здесь и книги, и годы, и человеческие биографии. Перелистывая три этих тома, я не раз останавливался, заново встречаясь и с далеким детством своим, и с недавним прошлым.
Небольшую поэму "Забытое село" знал наизусть чуть не каждый второй молдавский школьник послевоенных лет. А позже, будучи уже студентом, во время педагогической практики, я сам преподавал школьникам эту поэму. У меня сохранилась и фотография, сделанная моим коллегой во время урока с задней парты. На доске хорошо видна надпись "Андрей Лупан. "Забытое село" и дата - 17 февраля 1955 года.
Я показал Андрею Павловичу эту фотографию...

1. "Надо было найти свое оправдание жизни"...

А. ЛУПАН:

Я понимаю это как репортерский ход, чтобы легче было завести разговор. Действительно, на фотографии хорошо читаются и название поэмы, и дата урока. Это говорит прежде всего о вашей прилежности как молодого учителя.

Г. МАЛАРЧУК:

Дело было не только в моей педагогической прилежности: я верил, что в литературе имеет вес каждая подробность, и что дети через поэзию приобщаются к серьезнейшим проблемам, и делам и думам народным. Я и сейчас в это верю.
Перечитывая сегодня все, что было вами написано с тридцатых годов до наших дней, от "Тетрадей времени" до сегодняшней публицистики, как будто приобщаешься к истории того самого, печальной памяти забытого села. Я и предложил бы, Андрей Павлович, для начала остановиться на этом произведении - ведь в нем отразилась и далекая эволюция бессарабского села, и тогдашняя психология землепашца. А, следовательно, это эволюция крестьянской темы в молдавской литературе. Каковы, по-вашему, параметры этого двустороннего процесса? Каковы его результаты?

А. ЛУПАН:

Когда приходится сопоставлять это с мнением критики, с определенными устоявшимися оценками и комментариями, то всегда почему-то хочется спорить. Постараюсь это пояснить. Видите ли, я никогда не считал себя "певцом села". Эта характеристика всегда казалась мне в чем-то неоправданной. Уверен даже, что здесь критики ошибаются. С самого начала, мне так казалось, что я смотрю на мир не через призму "сельской поэтики", а - иначе. Я вовсе не старался внести в литературу "что-нибудь от самобытности", от красот молдавского села. Определяющей была скорее попытка понять сложность мира, который мне открылся - в практической жизни, когда я крутился в общем водовороте времени. Что-то я понимал, многого не понимал, во многом чувствовал тревогу каких-то призывов, каких-то путанных проблем, до которых хотел добраться, доискаться. Вот что занимало не только меня, но и многих молодых поэтов того времени. Ковырялся и я в этих загадках нашего общего бытия, и было оно иногда убогим, иногда тяжелым и полным волнений. В чем критики правы, так это, наверное, в том, что в меня действительно с истоков вложено, передана по наследству какая-то струна души крестьянской. Но душа-то старалась вырваться на простор, распутать те узы, которыми крестьянство было связано в своей ограниченной жизни. Известно, что такое жизнь старого села, и вот, когда из границ этого села выходишь в широкий мир, конечно, как-то по-особому предстают в тебе многие "проклятые проблемы". Но сам ты при этом сохраняешь душу своих отцов, от этого никто не может избавиться. И не надо избавляться, терять корни той жизни, которая породила тебя. Вот так, кажется, я и смотрел тогда на мое село и на тех людей, которые были моими односельчанами, моими братьями, на свой родной дом. И все же я тогда смотрел как-то со стороны на все это, как смотрел, например, на загадки города, на загадки "большой жизни". Я ведь не воспевал его, а спорил со своим старым селом. Смотрел на него глазом иногда осуждающим, критическим, хотя всегда - с большим участием, с большой привязанностью. Вы здесь напомнили мне о "Тетрадях времени". Так вот, в тех первых моих опытах был именно протест против ограниченности села, даже возмущенный крик против какой-то... ну, что ли... убогости, фатальной пассивности людей деревни.

Г. МАЛАРЧУК:

В развитие этой мысли хочу напомнить вам кое-что из стихов того времени, а именно - стихи 1934 года в переводе К.Семеновского:

Апостолы наглые
с прилавков изношенных
тебе продают
надежд непрошенных крошево:
"Потерпи еще,
жди..."
Жди,
поближе к границе жизни иди,
туда, где глаза замерзают,
в даль устремленные,
где падают руки на камень,
с жизнью еле скрепленные.
Там все обретешь.
Напрасно!
Все это - ложь!..
Много ль осталось ждать впереди?
Помирай себе,
жди!

А. ЛУПАН:

Да, эти стихи в чем-то характеризуют мои отношения со своей землей, со своим тогдашним бессарабским селом. Жизнь ведь я вел не литературную. Хотя и читал лихорадочно, и бредил поэзией, но был оторван от литературной среды, писателей не видел, атмосферы редакции не знал. То, что печатал до 1940 года, посылал обычно почтой или с какой-нибудь редкой оказией: со школьным товарищем, которому доверял. Моя среда и дома, и на учебе, и на работе была сугубо, так сказать, производственно-сельскохозяйственная, и книги любимых писателей в этой обстановке светили для меня ошеломляющим пламенем и были полны тайн великого, загадочного какого-то существования. Искания тут возникали как результат столкновения эмпирического опыта, в чем-то примитивного с миром, жившим на гребнях духовной жизни, с миром литературы и искусства. Многие мои сверстники, крестьянские ребята - школьники, точно так же тянулись, как могли, из этой косной стихии. Так нашел я поэзию в земных залежах, которые надо было только поднять, оживить. Пласты эти прогрессивная литература уже давно выворачивала, поэтому я могу сказать, что переоткрыл свое село через литературу, которой в ту пору зачитывался. Я нащупывал поэзию в реальной сельской действительности; у моих героев все было впереди, и им надо было вырваться из глуши на широкие просторы мира. Я писал не с праздничными чувствами, и уж вовсе без какой бы то ни было ликующей торжественности, но с ощущениями, можно сказать даже замученного человека, очень хорошо понимающего, что его мечты - это всего лишь грезы, ибо осуществление их в те далекие годы было очень проблематичным. Но все равно: надо было найти свое оправдание жизни, найти смысл своего присутствия в этом мире. Я не хотел бы слишком подчеркивать слово "борьба", чтобы не создалось впечатление, будто в ту пору я писал именно под этим императивом. Я искал чисто по-крестьянски, чувствуя скорее интуитивно, что такое справедливость, что такое большая историческая справедливость, что такое свет для моих земляков. Конечно, вооружался книгами. Но и позже, встречаясь с молдавскими поэтами, моими сверстниками, я выглядел немножко как сельский чудак, провинциал. Многое из того, что мне представлялось недоступной тайной творчества, для них было четким писательским достижением, достижением личного таланта. Должен признать, что в этом смысле я как-то вышколился потом у Дж. Менюка, Ал. Робота, Б.Истру, Л.Деляну. Я встретил потом людей, которые знали намного больше меня, и дорогу нашел, но свою поэзию первых лет я не могу включить в строй этой программной борьбы. И должен признать, что впервые мысль о "боевой" поэзии пришла ко мне из литературы. Я в данном случае говорю даже не о великой классике, будь это Эминеску или Лермонтов, Петефи или Есенин, Кошбук или Аргези - я имею в виду "земных" писателей, живших рядом. Среди таких были многие молодые публицисты и литературные критики прогрессивного направления. Моя "сельская" поэзия тогда обнаружила субьективную родственность с сугубо "городской", пронизанной коммунистической публицистичностью поэзией Ем. Букова. Вот так и началось для меня необходимое прояснение; литература стала сливаться с реальным делом сознательных борцов. Это была встреча с редкими книгами советских писателей: Островский, Гладков, Эренбург и др., была встреча с коммунистическим подпольем. Это было открытие для целой жизни. Я чувствовал, что надо найти путь для тех, кто остро нуждался в свободе, - в этом плане я всегда и чувствовал себя сыном моего села. Всегда верил и верю, что и само село смотрело на себя приблизительно также: стараясь выпутать красоту из серой убогости буден. Не отрывался я ни от стариков, ни от своих сверстников, но никогда не воспевал традиционных "пеизанских" прелестей. Сельская идиллия в ту пору звучала особенно фальшиво. Даже сегодня, читая моих товарищей по перу, я ищу у них не столько поэтизацию, сколько чувство реальной драмы села: чем оно дышит? Чем там в колхозе жизнь сильна? Чем эта крестьянская сила сегодня захватывает меня? Очень редко удается выразить это всё - как собственную исповедь. Вот тогда и получается поэзия села. В таком смысле я даже радуюсь, что не могу оторваться от моего крестьянского корня.

Г.МАЛАРЧУК:

Следовательно, сегодня можно говорить о двух аспектах интересующего нас вопроса. С одной стороны - крестьянин как герой молдавской литературы на том или ином конкретно-историческом этапе, как подлинный хозяин родной земли. С другой стороны - возникающая под воздействием этого героя новая структура интеллектуального и эмоционального начал в современной лирике, соотношение вечного и сиюминутного, природного и человеческого. Каков, по-вашему, вес "вечных" тем и вековых традиций в условиях современных социальных преобразований, в условиях научно-технической революции, так ускорившей ритмы нашей жизни?

А. ЛУПАН:

Как известно, Молдавия вплоть до нового времени была в основном страной крестьян и пастухов, да и сегодня это большой вес имеет и в социальном плане, и в духовном. На протяжении веков, бурных и трудных, народ наш сумел сохранить свою самобытность. Одним из важных факторов этого самоутверждения является художественная летопись, которую создал народ на протяжении своей истории. Из этого богатства ничего не должно исчезнуть. А если по нашему недосмотру, невниманию или в силу исторических перипетий что-либо и исчезло, то, конечно, это большая потеря для нашего духовного богатства. Всё это творчество народное: будь то песни, баллады, сказки, будь музыка, танцы, предания - для нас, поэтов, бесконечно важно. И необходимо сегодня, с нынешних высоких позиций, оценить эти духовные богатства, созданные народом. Помните прекрасные слова Ленина о двух культурах в любой национальной культуре? Эти слова для нас, коммунистов, путеводные. Мы, прямые наследники того, что есть лучшего и ценного в духовном наследии, в культуре народа, обязаны ценить, обязаны отбирать, беречь и развивать это ценное. Вот так, по-моему, обстоят дела с богатствами народной души. Они кристаллизуются не на письменном столе, не на хорах и на танцплощадках; может быть, и "Миорица", и "Тома Алимош", и дойны все, и боевые песни гайдуков - родились в разгар кровавых классовых схваток. Народ поднимал себя, он по ступеням жизни карабкался со своим душевным богатством. А кто знает, сколько при этом ценностей пропало? Мы сегодня лучше научились ценить это. Есть духовные сокровища, проверенные в огне истории, которые дошли до нас потому, что они и есть самое ценное, без чего народ не мог существовать. Именно это заставляет нас сегодня беречь народное наследие; его нельзя засорять, нельзя интерпретировать тенденциозно, толкуя то в идиллическую сторону, то в сторону дешевой "актуальности". Нельзя опошлять эти богатства эстрадным "народничаньем". А надо читать многовековую духовную историю трудовых масс в художественную летопись так, как она написана. Такой и надо беречь. В своей новой истории народ, безусловно, творит новые песни, новые баллады и обязательно будет творить. Крестьянство вышло из своей ограниченности, раскрыло свои двери книге, культуре. Может быть, новое народное творчество будет идти рука об руку с творчеством профессиональных поэтов, и так будет создаваться подлинный эпос нашего времени? Может быть, это и есть критерий великой культуры современности: лишь то достойно стать эпосом, что народ сам переведет в свои "фольклорные" сокровища. Я бы сказал, например, что поэма "Василий Теркин" уже сегодня является в чем-то и народным эпосом. Именно потому, что глубиной своего таланта поэт создал эту поэму у истоков народной жизни, народной борьбы, народного гения. Мне кажется, что судьба народного творчества во многом переплетается с лучшим, что создадут поэты, способные говорить от имени народа. Традиции наши, я думаю, будут развиваться именно в направлении такой культуры, к которой будут причастны все - от писателя до плугаря, который читает наши книги. Будут развиваться призванием талантливых творцов.
Поэтому тысячу раз "нет" дешевому "народничанью" или импровизациям под фольклор. Фольклор - не "номер в концерте", а то кристаллизованное богатство души, которое дало Миорицу, Маноле, Дойну, фольклор - прообраз гениального творчества Эминеску, Пушкина, Гете, Шевченко. Кто оспорит это? А практически, к сожалению, сегодня словом "фольклор" у нас часто пользуются для того, чтобы оправдать стилизованное сочинительство.

2. "Я знал людей, которые украшали наше время..."

Г. МАЛАРЧУК:

Андрей Павлович, сейчас много спорят по поводу, так сказать, внешней атрибутики традиций. Ну, к примеру, допустимы ли в стихе лапти...

А. ЛУПАН:

Нелепые споры. Жизнь давно решила этот вопрос по-настоящему. Любой даже самый отсталый старик деревни, вряд ли наденет сегодня лапти, да и старуха тоже. Все предпочтут обувь фирмы "Зориле",- конечно, если не найдут в магазинах лучшей. Другое дело, если ничего хорошего не будет на прилавке, ну, так с горя, кто-нибудь позарится и на лапти, чего греха таить. Но и с этим можно справиться, стоит только научиться делать хорошую обувь. Это лучше, чем выдумывать пустословную кампанию против лаптей. Но оставим это в покое и займемся серьезной стороной проблемы, а серьезная сторона тут есть. Вот, допустим, молодежь сейчас любит выходить на подмостки показать народные танцы, хоры, любит одевать национальные костюмы, демонстрировать колорит времени, колорит далекой жизни. Даже когда поют дойну, так ведь и дойна связана с далекими временами. Есть дойны гайдукские, есть дойны любовные, и так далее. А раз молодежь любит все это - как быть?
Я считаю, что это, если хотите, - радостный признак нашего сегодняшнего благосостояния. Есть в этом черта нового советского праздника. Она доказывает, что у нас есть богатства, которые мы выявляем и сохраняем. Это прекрасно, что на праздник в деревне люди выходят в цветах народной одежды. Зачем на Кавказе или в Средней Азии тюбетейки? Зачем халаты? Зачем сапоги для лезгинки, зачем красные сапожки для русских девушек? Надо ценить это в народе и надеяться, что народный вкус не подведет нас, а, наоборот, поправит, научит. Научит в первую очередь народной мудрости.

Г. МАЛАРЧУК:

Вспоминаю (было это несколько лет тому назад) дни молдавской литературы в Литве и литовской - в Молдавии. Дни и ночи в Каунасе, Клайпеде, Вильнюсе, а затем в Кишиневе, Бельцах, Сороках. Знаю, вас связывает старая дружба с Эдуардасом Межелайтисом. В третьем томе ваших сочинений есть страницы, посвященные и его стихам, и творчеству многих хороших и разных писателей, представителей наших братских литератур. Много хороших слов о многих друзьях. Вернемся к проблеме номер один нашей многонациональной советской литературы - взаимосвязь, диалектика взаимного обогащения. Что общего и что специфичного у нас и у наших соседей? Как развивается этот процесс, подобного которому не найдешь в истории литературы?

А. ЛУПАН:

По-моему, это, собственно, не вопрос, а неисчерпаемый источник вопросов, как и сама наша жизнь. Живешь в доме, скажем, с родителями, братьями, сестрами, ну, и вдруг давай выяснять степень взаимного влияния, характер повседневного общения. Ведь это становится жизнью, которая сама рождает свои вопросы и отвечает на них. Мне кажется, наши духовные связи в области литературы можно сравнить именно с жизнью большого, добротного дома, с большой родней. Я часто просто за голову хватаюсь: боже мой, как бы это сделать, чтобы правильно называть все оттенки этого цветения, как выражать их строй, чтобы ничего не отпало из нашего общего богатства. Да, я пишу часто о моих друзьях, писателях из других республик, пишу, если можно так сказать, как читатель, который не может молчать. Пишу о книгах. Не берусь дать исчерпывающий анализ темы, но стараюсь определить свои чувства, понять, из чего они рождаются, понять, как от общения с знакомой и близкой мне душой возникают во мне новые мысли. Это статьи не собственно о знакомых писателях, а об их творчестве, к которому я привязан любовью.
Давайте уточним одну вещь. Все мы иногда работали рядом или сидели за одним столом со многими замечательными нашими писателями. Они ведь действовали в большом кругу и у всех на виду. И соприкасались с нами неизбежно. И вот возникает вопрос о моральном праве писать об этом. Не каждому дано быть не просто свидетелем, но действительно близким другом, доверенным лицом великого писателя. Или до конца понимать его душу.
Очень ценю мемуарные книги И. Эренбурга, В. Катаева... Но есть "мемуары", которые настораживают именно тем, что служебная, случайная встреча выдается в них за панибратство с историей. Это прискорбно и недопустимо. Я пишу не о личностях, а об интересных для меня книгах. Если это книги хорошо знакомых мне писателей, тем лучше. Я писал о волнующем открытии при встрече с возвышающей меня книгой.
Мы, писатели разных республик, составляем одно великое целое. И я очень хочу утверждать это в меру своих сил. Живу среди писателей, думаю о них, не только тех, о ком написал, но и о тех, о ком написать не успел. Конечно, это не только чувство долга перед такими людьми. Просто я понимаю, что как литератор не "создам" себя, если не буду писать о тех встречах, после которых в моей душе что-то обновилось. К Межелайтису меня тянуло и потому, что в нем, в его таланте в определенный момент я увидел дерзкий рывок всей нашей большой поэзии, рывок к новым горизонтам, выход к какой-то новой свободе стиха. Я видел, как поэт, оставаясь в традициях большой советской поэзии, с абсолютной органичностью и верностью своим истокам вышел на новую ступень. Меня очень увлекла его философия, утверждающая человека-гражданина, коммуниста, его свобода обращения с самыми сложными темами. И - голос совести в его стихах. И - обновление самого стиха... Мне кажется, что на такие этапы своего творчества Эдуардас Межелайтис как бы пересоздал свой стих для новых открытий, для больших дерзаний, обогатил само "ремесло" поэзии.

Г. МАЛАРЧУК:

Вы писали о замечательном советском критике Александре Макарове. Мне кажется, что именно он очень точно и хорошо сказал о специфике Вашей поэзии: "Ее питают корни земледельческого быта, она узловата как виноградная лоза, прочно вросшая в опаленную солнцем почву Молдавии". Это замечание когда-то поразило меня, потому что оно, я бы сказал, чисто молдавское по складу, и точно передает непереводимые качества вашей поэзии. Кстати, в ходе дискуссии о "переводе поэзии и поэзии перевода" на страницах "Литературной газеты" говорилось о Вашем отношении к переводам и переводчикам: не сглаживать эту самую узловатую виноградную лозу. Что вы можете дополнительно сказать об этом трио: поэт-переводчик-критик?

``А. ЛУПАН:

Сначала о критике. Я очень ценю это замечание Александра Николаевича Макарова. Вообще его критические статьи читаются как яркая, большая литература. Мне кажется, он с особо живым талантом, с необыкновенным каким-то умением перевоплощаться подходил к поэзии. Он был, во-первых, очень внимателен, даже вдохновенным читателем и в своих оценках всегда находил что-то очень образное и меткое. Макаров был критик самобытный. Самобытность ведь не "вырабатывается" и не "редактируется", это что-то врожденное в человеке. И если есть это в нем, она ставит свой отпечаток на все, что человек делает. К сожалению, нередко встречается и в поэзии, и в критике стилизация под самобытность, от этого и звучит-то фальшиво. Должен признаться, что в определенных моих произведениях, где меня постигали самые жалкие неудачи, я попадался было на удочку именно этой стилизованной самобытности, так что потом надо было находить в себе силы избавиться от нее. Вот вы не задали мне этого вопроса, а я ведь свою молодость готов защищать от своей зрелости, потому что именно в определенный момент зрелости я стал украшать свои произведения некоторым (не хочу брать слишком уж тяжелые слова) - стилизаторством, дешевым народничаньем. Этого у меня не было в молодости, но это к слову... Оставаться самим собой - это не так легко, но только так писатель сможет пересоздать жизнь в литературе.
Теперь возьмем перевод. Для того, чтобы передать творческий облик поэта в ткани другого языка, нужны именно две самобытные натуры: поэт и другой поэт, его переводчик. И здесь вопрос о переводе должен ставиться уже в каком-то новом плане, не в злободневном и оперативном, а в плане психологии творчества, в плане ценности самобытного творчества. Во-первых, переводить уместно и необходимо лишь те стихи, в каких раскрывается настоящая поэтическая новь. Тогда она должна стать достоянием для многих, тогда это уже и тебя самого задевает, на сотворчество тебя вызывает, на освоение вот этого нового художественного богатства. Я лишь в этом случае и берусь переводить. Я считаю для себя большой школой перевод в соавторстве с Игорем Крецу поэмы Н.А.Некрасова "Кому на Руси жить хорошо". Это была очень трудная школа, но я заявляю, что она соответствовала глубокой, душевной моей потребности. Так же, как и перевод поэмы "Владимир Ильич Ленин" и других стихов Маяковского. Новый интересный поэт для меня предполагал мой собственный внутренний органический рост, как будто я встретился с явлением жизни, в котором я должен был включиться. Именно такой была для меня встреча с поэзией Маяковского. Передать это на моем родном языке было очень важно и для меня, и для читателя.
Да, нам надо много переводить, но надо переводить лишь тогда, когда созрела художественная необходимость. Тогда переводишь, конечно, с особым чувством, с чувством твоего призвания к этому делу.

Г. МАЛАРЧУК:

Какова ваша позиция в споре сторонников буквально-точного перевода с защитниками переводческой "вольности"?

А. ЛУПАН:

Об этом уже столько споров было, столько понаписано, что я, наверно, повторю общеизвестное. Большой опыт литературы оправдывает и одну школу творческого перевода, и другую. И школу буквально-достоверного перевода, и школу перевода свободного. Только с одним условием: чтобы эта свобода шла от художественной необходимости! Пушкин написал "Я памятник себе воздвиг..." Мы знаем, что до него это написал Гораций. Перевод это или не перевод? Сам поэт указывает на первоисточник "Exegi monumentum". Но настолько это пересоздано творчески, настолько свой, что всем ясно: гений может творить в любом русле, сам создавая нормы творчества. В данном случае Пушкина побудил ведь к творчеству не просто литературный источник, побудило и многое другое! Непременно - богатство своей души и сила своих собственных поэтических убеждений, и веление своего таланта. Это и есть "свободный" перевод, широко известный во всей мировой литературе.
Другой перевод - перевод достоверный - должен передать как можно ближе оригинал со всеми его извилинами, со всей его даже корявостью. По-моему, он может быть так же силен и выразителен, так же художественно правдив, как и первый. Это, конечно, только тогда, когда оригинал есть творческая ценность. Если нет, не надо переводить. И не надо пересоздавать на ту же тему новые стихи. Лучше показать наше настоящее лицо. Не говоря уже о том, что у поэта есть стиль, и если этот стиль исчезает, то поэт чувствует себя ущемленным. Если стихотворение ненастоящее, пусть переводчик скажет: я это не хочу переводить. А если его тянет, если его волнует, тогда он пусть сохранит то, что меня тоже волнует, что я успел сделать, успел выразить. И даже то, что выразил с корявым акцентом. Но не переводите, нет, не переводите тогда, когда это вам неинтересно.

3. Читатель верит в поэзию как в песню своей души...

Г. МАЛАРЧУК:

Выражаясь академически, следующий мой вопрос, или, точнее, тезис, который я хочу предложить вашему вниманию, таков: псевдомодернизм в современной литературе как проявление провинциализма, мещанства в ней. Я вспоминаю ту самую окололитературную пигалицу, о которой вы писали в статье "???". Там вы объявили настоящую войну "агресивной бессмыслице". И вот прошло несколько лет. Изменилось ли что-нибудь к лучшему?

А. ЛУПАН:

Этот вопрос весьма реальный и конкретный, но, прямо сказать, боюсь исказить его. Бывает иногда, что в таком споре самые добронамеренные аргументы рикошетируют, потому что, при всей своей ясности, эти вопросы все же достаточно индивидуальны и тонки. Ну, с "пигалицей" сложных загадок для меня нет. Просто расплодился одно время на периферии литературной жизни этот тип, точнее - не в литературной, а в псевдолитературной жизни, - там же, где плодятся и графоманы и бездарные вульгаризаторы. Главное у них - мелкое чувство самодовольства, без всякого основания. Фигляру кажется, что он овладел тайной бытия просто по той причине, что он, скажем, умеет по складам читать. Внушал себе, что никто, кроме него, этой мудрости не достиг. Если хватит у человека ума, характера да и нравственной грамотности, то это может превратиться в стимулирующий фактор. Радуется человек, что открыл книгу, и дальше ищет, и идет дальше. Если к тому же это человек одаренный, он обогащает и других. Но ведь сколько у нас просто болтается окололитературного народа вокруг этих вопросов! При первом присвоении чего-то модного, да если еще - из звонких источников,- они начинают верещать, уверены, что дальше можно жить без труда. А шуму сколько! Эти люди выпячивают себя во всей блестящей амуниции заимствованной новизны. Это дурная привычка, страсть дешеворекламной шумихи вокруг себя...

Г. МАЛАРЧУК:

В старину говорили: "смесь французского с нижегородским".

А. ЛУПАН:

Именно.
Со временем и с возрастом, конечно, люди, как правило, отходят от таких детских болезней, понимая, что литература - штука серьезная. Но если нет, если уж такой "литератор" укореняется в своей атмосфере, то через несколько лет он становится жалким стариком, я бы даже сказал, каким-то интеллектуальным банкротом. В художественном, по крайней мере, смысле. Дешевая одежда сношена, а другой у него нету.

Г. МАЛАРЧУК:

Между прочим, иногда говорят: вот, мол, появилось новое, пришел экспериментатор в литературу, новые пути, новые возможности ищет, а мы, мол, не доросли еще до понимания. Я помню вашу статью "Талант и жизненная правда", где об этом идет страстный разговор, а потом одно из последних ваших выступлений.

А. ЛУПАН:

Вы имеете ввиду другую мою статью, или заметку, не знаю, как ее назвать...

Г. МАЛАРЧУК:

Можно эту статью называть "эссе"...

А. ЛУПАН:

... "Право на песню" она называлась. Там я пытался как раз говорить с людьми, которые по-настоящему экспериментируют, и экспериментируют талантливо. Таких нельзя путать с пигалицами. По настоящему творческие люди, конечно, вызывают нас к спорам, но они требуют для себя уважения и большого товарищеского понимания. Но бывает и с ними так, что эксперимент одолевает их, эксперимент захватывает их целиком, и уже они сами становятся материалом эксперимента, и он делает с ними, что хочет. Вот попадают в эту заваруху люди одаренные, будто в раскаленный котел. О них я говорил, думаю, с душевной болью. О тех молодых писателях, которые экспериментируют, не задевая ничего, кроме какой-то одной струны собственной замкнутости, но отнюдь не исходя из полноты творческого таланта. Я назвал вещи своими именами, я хотел обратить на это внимание талантливых людей, пытался возбудить самокритичность в людях, затянутых этим потоком самодельного эксперимента. В статье я рассказал о нашем друге - читателе, трудовом человеке, который верит поэтам и дорожит поэзией - об обычном нашем друге, который и читает нас, и работает, и учится, а в поэзию верит -как в песню своей души. И вот в странном звучании этих "экспериментов" он, читатель, чувствует себя лишним. Вообще, человек является лишним в такой поэзии. Признаться, я хотел возбудить у читателя именно это чувство, и должен сказать, опять с каким-то дружеским огорчением, что и первые мои статьи, и "Право на песню" не вызвали ожидаемой реакции...

Г. МАЛАРЧУК:

Определенная реакция была. Я на днях встретил одного писателя, который считает, что вы именно о нем писали. В статьях имен нет, а он убежден, что вы его имели в виду.

А. ЛУПАН:

Может быть, в узком кругу и был резонанс. Но чтобы спорить в печати, чтобы кто-нибудь из товарищей взял и действительно ответил бы... Нет. Это жалко. Жаль, потому что, повторяю, всё было написано с тревогой и искренним желанием помочь делу, -возбудить дискуссию, чтобы решить наши проблемы.

Г. МАЛАРЧУК:

Вы вспомнили, что в эссе "Право на песню" рассказано о герое - обычном человеке труда, который верит в поэзию, как в песню своей души. И в публицистике 30-х годов часто встречается аналогичный герой, по имени Макар Гобря. Вы ему адресовали много взволнованных, я бы сказал, мятежных раздумий и откровений. Скажите, эти ваши друзья - собеседники реальные люди, или это чистый художественный вымысел?

А. ЛУПАН:

Знаете, здесь ответить вроде бы легко, но что-то надо прояснить самому. Если вы заметили, некоторые критики как-то упрекают поэтов, что вместо того, чтобы писать "чистую лирику", они свои чувства "экстериоризируют" во внешний эпический план. Иначе говоря, поэт приписывает какому-то третьему лицу то, что он сам переживает. Да, есть и у меня такое стремление. И я считаю, что органически интимно имею на это право. Не знаю почему, но прямой, обнаженный пафос личных переживаний у меня не звучит. Я очень редко шел на это. Легче и правдивее получалось будто, когда выдвигал от себя кого-нибудь, кто мог сказать то, что я чувствовал. Так было и в тридцатые годы, в тех тетрадях, из которых очень многие пропали без следа - мало из них осталось. Так и сейчас... В молодости - особенно сильно хотелось исповедаться. Хотелось обдумывать жизнь, анализировать себя и других, оценивать все с возможно большей основательностью. И я выбрал себе героя, даже не героя, потому что он только брезжил в моих мечтах... Может, он еще и возникнет у меня, как герой. Пока этого не случилось, потому что многое порастерялось в пути... Первые свои стихи, первое свое стихотворение - кстати, совсем не крестьянское оно, а "городское", с городской, что ли, периферии - я подписал инициалами. Это тоже Макар Гобря. Через него я хотел, так сказать, выразить все, что было для меня важно: свои чувства, свои мысли. Правда, оно вышло очень отрывочно и непоследовательно. Ну, так, как есть, это и была жизнь Макара Гобри. Я возвращаюсь иногда к нему, и я очень привязан к этому герою, может быть, потому, что он мне удался только в замысле. Показать его, а уж тем более вырастить и вывести в люди - мне так и не удалось. И это одна из многих субъективных драм моей ненаписанной лирики.

4. "Сила ведь не в каноне, а в настоящем кличе правды"

Г. МАЛАРЧУК:

Разрешите перейти к другому вопросу: П. Боцу, А.Чиботару, В.Телеукэ, Л.Дамиан, Г.Виеру, Г,Водэ, И.Ватаману и другие сегодня составляют среднее поколение нашей поэзии. По сравнению с этой впечатляющей когортой 50-х годов современная молодая поэзия кажется мне более скромной и по именам, и по силе творческого натиска. Не "стареет" ли наша молодая поэзия?

А. ЛУПАН:

Сейчас я дам ответ, который вам, может, и не понравится, но потом разберемся, что и как. Да, круг писателей 50-х годов, о котором Вы говорите, был талантливый и напористый. Именно в сравнении с сегодняшней литературной молодежью он был слишком шумный, я бы сказал, крикливый (мне кажется, вы со мной не согласны, вы ведь тоже принадлежите к этому кругу). Мне не очень приятно давать талантливым людям такую характеристику. Но когда я вспоминаю то время, когда стараюсь разобраться, как было и что было, то начинаю видеть, что если итожить сделанное этим поколением поэтов, как много они... опять боюсь сказать не то слово... как много они потеряли! Как много было при том лишнего, неоправданного. Всё это не что иное, как преждевременное самоутверждение в начале пути.

Г. МАЛАРЧУК:

Андрей Павлович, но они ведь с вашего благословения самоутверждались.

А. ЛУПАН:

Кто - "они"? Видите ли, рядом с талантливыми людьми "утверждалась" и та самая пигалица. Всегда к талантам примазываются крикуны, и поэтому нам может казаться иногда, что человек талантливый (не хочу здесь называть имен), - что человек талантливый, которого мы ценим и который утвердился в поэзии, - будто бы больше всех и отрицал то, что писатели-"старики" сделали. Даже нас, не без расчетливого усердия, спешили перевести в пассив литературы, в категорию "ветеранов". Не обижайтесь, я это в наших общих литературных интересах говорю. Талантливый человек может оказаться под влиянием других. Вокруг звонкого таланта всегда норовят шуметь "непризнанные", которые ничего сами не умеют делать, а хотят лишь "самоутверждаться". Вот они и ходят под чужим крылом, вроде разделяя общую славу. Но жизнь всегда выявляет истину. А истина - та, что из молодого поколения 50-х годов вышла большая группа хороших писателей, весьма основательных, и по своему складу близких признанным "старикам". А для тех, кто лишь кричал и саморекламировался, экзамен времени обернулся провалом. Те молодые, что делали дело, думали, писали, - они и стали ценностью нашей литературы, принесли в нее новое. Принесли в первую очередь более четкое, более тонкое чувство литературной формы, нетерпимость к языковой расхлябанности. Это поколение более органично изучило нашу классику и всю мировую литературу на родном языке, - естественно, в молодых возникла нетерпимость к той безграмотности, которая когда-то коснулась наших учебников, до утверждения норм нашей грамматики, до установления прав нашей литературы на свое классическое наследство. Лучшие из молодых запротестовали против небрежности литературного выражения, против псевдонародничанья и примитивности. Я не хочу сказать, что у старшего поколения не было высоких литературных образцов. Вот, берите, читайте сейчас Джеордже Менюка, Ал. Робота, Т. Ненчева, Богдана Истру, Н. Костенко, Ливиу Деляну, Ем. Букова и даже тех, кто помоложе, как П. Заднипру, И. Балцан, В. Рошка, П. Михня; в лучшем, что они написали, сохраняется норма добротной литературы. Новые таланты не могли не видеть и того, где что звучит искаженно, и в смысле отточенности средств выражения они стали бескомпромиссными. Я не говорю, что все удалось. Вот вы - учитель 1955 года, - подойдите к делу по-учительски - и вы найдете много стилистической неряшливости и у этих товарищей, которых я хвалю. И все-таки это большая группа новых, требовательных к себе талантов. С ними наша литература, конечно, обогатилась.

Г. МАЛАРЧУК:

Может быть, назовете все же несколько имен?

А. ЛУПАН:

Я могу назвать А. Бусуйока, хотя он немного старше. Допускаю, что о его стихах могут быть разные мнения. Но в смысле художественной отточенности, опрятности, специфичности, остроумного взгляда на мир - ему можно просто позавидовать. Я могу также взять стихи Григоре Виеру, Ливиу Дамиана, Павла Боцу, Виктора Телеукэ - поэтов, которые своим глубоким вторжением в самобытность языка, в самобытность нашей тематики создали как бы новое чувство художественного эталона творчества, новую норму. То же самое можно сказать об Анатолии Чокану, Ионе Ватаману - тоже прекрасные стилисты.

Г. МАЛАРЧУК:

А из прозаиков?

А. ЛУПАН:

Ион Друцэ, о котором я несколько раз писал и о котором здесь, к сожалению, не могу распространяться. Потом Владимир Бешлягэ, Алексей Маринат, Раиса Лунгу, Василе Василаке. Есть герои, которые стали прочно популярными: Онаке Карабуш ("Бремя нашей доброты", Исай ("Крик стрижа"), Серафим из острой сатирической притчи "Сказка про белого бычка..." А наши писатели-кинодраматурги?! Ладно, о Вас не буду говорить, потому что ситуация такая, но Валериу Гажиу, Влад Иовицэ, Георге Водэ, Эмил Лотяну, Анатол Кодру? Это признанные таланты - поэты, прозаики, драматурги, которые стали творить по-настоящему, профессионально в кинодраматургии, как сценаристы и кинорежиссеры, в новой для нашей культуры области, на творческой "целине".
Что говорить, сумело очень много решить то поколение, о котором мы заговорили. И в конце концов оказалось, что люди по-настоящему творческие встали в общий строй молдавской советской литературы.
Что же до "бедности" новых молодых, "самых молодых", то причины тут могут быть всякие, а главная - та, что молодой автор иногда ждет по 5-6 лет, пока выйдет первая его книжка, да и то не без поддержки кого-то из старших. Вот у меня на столе рукопись молодой поэтессы Леониды Лари. Ведь не от хорошей жизни обратилась она ко мне с просьбой сказать свое мнение о её стихах... Леонида Лари, как и многие ее сверстники, приходят в поэзию с чем-то новым, хотя и робким. Она душевно раскрыта перед действительностью и говорит о этой действительностью языком, я бы сказал, почти что пантомимы, и надо как-то понять это новое, не рушить на корне. Ставить преграды или использовать каноны для того, чтобы "отбить" новое дарование, которое пишет не в твоем почерке, - это проще простого. Это не на пользу живой поэзии и не на пользу нашему общему росту. Я написал свое мнение об этой рукописи, написал, что перед нами грамотное дарование, что это серьезная заявка в литературу. Ну, были, конечно, у меня и замечания. Прошло полгода, и рукопись снова вернулась ко мне, с просьбой, чтобы я написал что-то вроде предисловия к книге.
Что тут сказать? Многим молодым я писал предисловия, хотя чаще воздерживался, так как знал, что это прежде всего перестраховочный издательский щит. Не только меня, многих старших писателей берут для подмоги: и легче пройдет, и ответственность на всех разложится. Но это ведь не помогает росту талантов! А главное - такая практика и для меня унизительна, и для молодого поэта, и для литературы. Надо по существу приветствовать новый талант или спорить с ним, когда это необходимо. Важно найти тот ключ, с которым к нему следует подойти. В таких пределах я всегда готов высказать свое мнение и пожелать доброго пути молодым.

Г. МАЛАРЧУК:

Кого из молодых вы еще читали в последнее время?

А. ЛУПАН:

Вы задаете мне коварные вопросы... Были у меня здесь десятки рукописей, на этом столе. И теперь вот, кипа. Это не столь молодой цепкий поэт Николай Есиненку. Вот лежит рукопись "Молодые паруса". Бусуйок все обещает мне рукопись Нины Жосу. Я встречал ее стихи в газетах, они показались мне интересными. Много хорошего можно сказать о поэзии Марчелы Беня, о прозе Лидии Истрати. Идет поколение менее шумное, чем предыдущее. Но они тоже ищут, и ищут по-настоящему, не замкнуто, но в горизонтах нашей жизни... Они боятся повторения - это хорошая черта, которая характеризует лучших писателей всех поколений. Иные молодые приходят с какими-то загадочными начинаниями, но есть одна общая черта у них: стремление честно, искренне выразить и мир своей души, и глубже постичь нашу сложную действительность. Они ревностно стараются быть верными своей натуре. Часто столкновение с ними неизбежно, они не поддаются легким уговорам. Но если ты прав, а молодой приходит в силу настоящего призвания в литературу, тогда спор, самый острый даже, оплачивается добром. Надо найти товарищеский язык убеждения и доброжелательства. Я боюсь, что к "загадочности" молодых и их нерасшифрованным впечатлениям, к их первичному опыту мы зачастую подходим глобально, не умеем, извините, войти в их шкуру, индивидуально. Есть, конечно, определенные правила и нормы, которые нам всем, по крайней мере, надо хорошо освоить. Но нельзя идти вперед только со старыми критериями. Сила ведь не в каноне, а в настоящем кличе правды. Если перед нами талант с серьезной жизненной заявкой, который ищет, - помоги ему, помоги найти себя, постарайся показать, где его настоящие связи с жизнью, где его дорога. И где подстережет заблуждение. Конечно, если тебе самому это ясно. Отношение к молодым - это большая проверка нашей зрелости, это основное дело нашей литературной жизни. Речь идет о преемственности и сзязи поколений.

Г. МАЛАРЧУК:

Недавно я просматривал подшивки старых газет и журналов. В конце сороковых годов, после выхода ваших маленьких пьес в стихах, написанных во время войны, а особенно после вашей пьесы "Свет", - о вас говорили как о молодом многообещающем драматурге. Многие потом глубоко сожалели о вашем уходе из драматургии. Какие причины могут заставить писателя забросить литературный жанр, в котором он уже имел значительный успех? Или вы готовите нам некий "театральный сюрприз"?

А.ЛУПАН:

Нет, никакого сюрприза не будет... По крайней мере театрального. Вы знаете, у меня такое убеждение, что без драматичности поэзия очень редко может называться поэзией. Самая чистая лирика включает в себя, как правило, элемент драматичности. Может быть, из тех пьес, которые я хотел написать, многие исчерпывали себя во многих обычных стихах. Другие, по-настоящему драматические пьесы, как-то рождались и пропадали ненаписанными - из-за многих причин. Одной из причин, давайте будем считать особенности характера и бедовый стиль работы вашего покорного слуги. Но оставим это. Смею сказать, что ни Ион Друцэ, ни вы, Георге Маларчук, не написали всех пьес, которые могли бы написать. Это с писателями бывает. Однако я радуюсь, что нашим молдавским драматургам есть с чем на миру показаться. Мы имеем пьесы Иона Друцэ, о котором вряд ли я смогу добавить что-либо новое - зритель их хорошо знает. Я с удовольствием посмотрел ваши пьесы "Не делайте мне добра", "Героика", "Дни огня, воды и земли", а также пьесы А.Бусуйока, К. Кондри, Анны Лупан.

5. "...Если грозы до срока..."

Г. МАЛАРЧУК:

Ваша последняя книга стихов озаглавлена "Громовник". Так назывались знаменитые старые народные книги, которые предсказывали судьбу человека в связи с громами, молниями и знаками Зодиака. Более любопытный читатель обязательно будет искать какую-то смысловую связь между старинным и новым заглавием. Не облегчите ли Вы этим читателям поиск истины?

А.ЛУПАН:

Как смогу я облегчить поиск этой истины? Я сам с увлечением читаю "Громовник" и должен признаться, что в детстве считался в своем селе большим грамотеем именно по части угадывания судеб людей по знакам зодиака. Была еще такая книга - "Зодиак", эту книгу десять лет назад я еще видел у себя в деревне, сейчас исчезла. Это была обычная книга, из тех, которые бытовали в старину. В ней имелся и раздел "Громовник". Эти книги интересны, как сокровищницы старинной астрологии, как произведения народного творчества, богатые этнографическими и фольклорными элементами.
Каждый месяц там имел свой небесный знак: "близнецы", "водолей", "лев", "рак" и т.д. Знаков было двенадцать, но они не совпадали с месяцами строго. Например, если я родился под знаком Водолея, то толкование этого знака должно было как-то объяснить мой характер. "Громовник" и вообще все эти народные книги пытались объяснить судьбы людей, их характеры и даже предсказывали будущее по сочетаниям небесных знаков. Что касается "Громовника" - то он объяснял то же самое по сочетанию с явлениями природы - с громом, с молнией, с великими дождями. Отсюда и появилось название "Громовник" - оно от славянского слова "гром", от грома.
У меня есть стихотворение "Громовник", и от этого стихотворения пришло название всей книги. Когда перевели это на русский, я думал, что лучшего названия не придумаешь, потому что оно почти русское. Оказывается, в русском языке такого слова нет - я искал во всех словарях, абсолютно нигде не мог найти. Слово "Громовник" на протяжении веков сохранилось именно у нас, в Молдавии.
Смысл данного "Громовника" в том, что я хотел бы отойти от своих книжных занятий, включить себя в великое волнение бытия, заново признать свою привязанность - не только духовную, но и материальную - к жизни природы и народной жизни. Знаете, даже в эпоху научно-технической революции человек должен помнить, что он - сын природы. Если хотите, в этом отношении я консерватор. Да здравствует научно-техническая революция! Но пусть она уважает и бережет природу и подчиняется живому творцу, общественному человеку.

Г. МАЛАРЧУК:

Сейчас так и просится вопрос: что вы делаете в дальнейшем для этого? Над чем работаете сейчас?

А. ЛУПАН:

Очень хотел бы написать о людях, которых видел, причем не о знаменитостях, а о простых, даже безымянных, но конкретных. О красоте человеческой этих людей, которых почти никто не знает, кроме меня. Это труженики, которые копались в земле, или работали учителями, и так далее... Но это люди такой человеческой яркости, которая просто озарила меня. Об этой красоте, я уверен, надо написать, надо как-то ее сохранить. Вот если у меня это получится хоть частично, то я считал бы это творческой удачей. Будут ли это воспоминания, или стихи - еще не знаю, только хотел бы , чтобы это было верно, первозданно, истинно...

6. "Чтобы держать в свежести и ум человека, и его душу..."

Г. МАЛАРЧУК:

Хочу соблюсти старую журналистскую традицию и спросить, на какой вопрос Вы бы хотели сами ответить, Андрей Павлович?

А. ЛУПАН:

Спросите меня, как угнаться за временем... Ритм нашей жизни очень динамичен, очень активен и очень быстр. Надо как-то перестроиться для того, чтобы успеть за ритмом жизни. Но когда мы говорим "ритм жизни", не надо путать его с суетой, которой мы подменяем иногда настоящее дело. Я имею в виду живой пульс нашей творческой жизни. Нужна связь этого пульса с тем, в котором засеваются наши поля, выращивается урожай, обогащается земля, создаются машины. Чтобы нам писать с такой же основательностью, с такой же жизненной необходимостью... Почему я говорю об этом? Я иду от своего ощущения, от своего опыта. Глубокий ритм нашей жизни становится все более захватывающим, потому что не может быть иначе, а наша деятельность вокруг этого иногда остается поверхностной, праздной, слишком шумной. Пену легкой импровизации выдаем за жизнь. Один человек тут всерьез предлагал (в научной работе для печати) учредить веселые жизнеутверждающие песни для современных похорон. Каково, а? По схеме переделать человека, как будто жизнь не кует его каждый день, и действительность наша не выпестовывает душу народа на основании своих глубинных законов! И вот мы начинаем подключаться извне, снаружи и изобретать для людей параллельно какую-то новую "духовную" жизнь. И сочиняем фольклор, сочиняем новые "обряды", а это просто суета и шумиха. Проходит время, и видишь, что все это просто отскочило от жизни: шумели, шумели, и вот кроме шума, ничего не осталось. Что бы мы ни делали - пишем ли романы, эпопеи, или направляем самодеятельность коллективную, - всегда надо сверяться с ритмом глубинной реальной жизни.
У нас есть прекрасные праздники. Есть Первомай. Через какие проверки он прошел! Именно железным мечом и огнем борьбы классовой проверен, но утвердился и победил, как праздник труда, который соединяет сегодня людей. Это и есть тот новый праздник, который глубоко соответствует основам народной жизни, жажде человека труда иметь свое солнце. Это и означает: праздник сверен с жизнью. Не говоря уже о празднике Великого Октября, о котором мы знаем, что именно он означает не только для нас, но и для всех трудовых людей мира. А вот если в один прекрасный день мы захотим упразднить старое село с его традициями? Как это сделать? Ну, скажем, взять и перевести село на культуру более или менее исправно действующего транзистора или телевизора? Есть телевизор? Значит, мол, есть и "духовная" жизнь. Можно этот телевизор еще и удешевить. Но ведь традиция народной жизни не поддается удешевлению, не надо путать традицию с тем, что ежедневно можно менять. Это же не просто менять мамалыгу на городскую булку. То, что народ действительно создал как свое богатство, как и то, что мы называем культурой - школа, книга, - это входит в сегодняшнюю и завтрашнюю жизнь. Трудолюбие, преданность общему делу, гостеприимство, песня, народный сказ и так далее - это все элементы духовной жизни народа. Но эти же люди умеют и думать о себе, они вооружены современными знаниями! Значит, надо беречь достояние народной души, ибо оно вполне согласуется и с техническими процессами, и со стремлением к лучшему будущему.
Есть сказка о плице, которую бросили в небо. Один бросил ее так, что она два дня обратно падала, другой - на семь дней, а один бросил плицу так, что она и не вернулась. Сегодня то, что "бросаем" в небо, связывается именно с этим вековым стремлением трудового человека покорить пространство, хотя это и был в прошлом темный человек. Мы, "мудрецы", не должны только свысока опекать культуру людей. Надо учиться у человека труда, у народа, который в труде своем воздвигает свое величие. Все новые достижения можно связать с сегодняшней жизнью и с тем, что создано народом веками. Оторвать одно от другого нельзя.
Да, есть традиции, которые насаждались властителями, но и эти традиции народ переосваивал, переделывал по-своему. Возьмем, например, такое явление, как клака. В истоке - это феодальный обычай: бояре заставляли людей работать на них, "клакать". А народ делал свою "клаку". Всегда, когда начиналось что-то на пользу людей, скажем, бедняк начинал строить свой домик, собирались люди всего села и помогали, "клаку" свершали для своих, чтобы поддержать друг друга общими усилиями. Спросите сейчас у людей - они не помнят о проклятой, боярской "клаке". То было закабаление, то была эксплуатация народа, а сегодня "клакой" называют помощь друг другу, поддержку. Вот такое народное богатство, которое проверяется жизнью, надо ценить и не только ценить, но и учиться у народа.
А чтобы живая душа человека не была "забыта" в автоматизме буден, чтобы держать в свежести и ум человека, и его душу, есть одно замечательное средство - поэзия... Только не пиликанье, нужна поэзия жизненного натиска, прочно связанная с народной душою.

Г. МАЛАРЧУК:

Я слушаю Вас и думаю о недавнем большом празднике - 50-летии нашей республики и Коммунистической партии Молдавии, обо всем историческом пути нашей литературы и нашего народа...

А. ЛУПАН:

Эта дата вошла в ряд выдающихся событий нашей жизни [...] Праздновали 50-летие великой Октябрьской революции, праздновали 100-летие Владимира Ильича Ленина, потом 50-летие нашего государства. Праздновали еще много великих дат и ко всем народ пришел с основательной подготовкой: его душевное отношение к этим датам было выработано на протяжении многих лет коммунистического строительства.
50-летие Советской Молдавии и Компартии Молдавии - это для каждого моего земляка великий этап. Это высота, откуда хорошо видно. Вот и надо посмотреть, сопоставить и жизнь свою, и прошлое республики с сегодняшним днем и с будущим. Безусловно, как народ в целом, так и каждый человек пришел к этому празднику не только с тем, что он сделал, но и со знанием своей ответственности за будущее.
Речь Л.И.Брежнева на торжественном заседании в Кишиневе была воспринята как вдохновляющий документ для всего нашего народа, утверждающий великую радость созидания и уверенность в своих силах, как призыв к новым свершениям и грандиозным планам. В сознании всех людей запали слова Генерального секретаря ЦК нашей партии о будущей пятилетке - "пятилетка качества, пятилетка эффективности во имя дальнейшего роста народного благосостояния". Это заодно и этическая трудовая норма, норма созидания для всех нас. Она возвышает наше зрелое мастерство, наше высокое сознание, вооружает соответственно коммунистическую совесть творческих людей. Качество труда и эффективность труда...
Очень важно, особенно для нас, писателей, то, что народ пришел к этому празднику именно как хозяин в своем доме. А в этом доме на светлом месте - наши открытые книги, те книги, которые народ полюбил. Это высшая оценка писательского труда. Это очень важно. Важно, чтобы мы дали народу, крупицу за крупицей, полное сознание нашего советского бытия, значения нашей эпохи для всей прошлой и будущей истории.

See also:

-	Imagini -> Fotografii -> Alături de colegii de breaslă -> Lecţie de literatură în clasa 7, tema - "Sat uitat"